Джеймс, почему Россия?
В Англии очень популярна русская классическая литература, и в школе мы читали Толстого, Чехова, Достоевского, Гоголя. Для меня они всегда были великими, но в то же время непонятными.
Значит, у вас сложился романтизированный образ нашей страны?
Да я вообще романтик, по крайней мере, хочу в это верить.
Прожив больше 20 лет здесь, изменили мнение?
Знаете, проблем в любой стране хватает. Что мне нравится в России — огромные пространства. Я сейчас даже не про географию, а про эмоциональное пространство. Конечно, это клише, но вот пример: допустим, в Англии у вас есть сосед, вы можете 20 лет встречать его и говорить исключительно о погоде. Я серьезно.
А московские соседи чем отличаются от английских?
Когда я переехал в 1998-м, жил в маленькой квартире за Белым домом. Моими соседями была супружеская пара: Валентина Павловна работала в Музее кино, ее муж Владимир Владимирович был авиаконструктором, причем невыездным, потому что в свое время сделал какую-то деталь для бомбардировщика. Я тогда часто ездил по стране, и, когда возвращался, Валентине Павловне казалось, что я исхудал, она готовила ужин, и мы часами сидели на кухне, ели картофельное пюре с сосисками и болтали обо всем на свете.
Такие русские суррогатные родители у вас появились.
Ну да. Для меня вот это богатство — самое важное в России. Важнее золота, нефти и газа. Пока я это чувствую, мы с женой и детьми будем здесь жить. Мы каждый год собираемся уезжать, но в итоге остаемся.
А чем занимались ваши собственные родители?
Отец был бизнесменом, а до этого профессиональным военным, десантником. Я, кстати, первый мужчина в семье, который не служил в армии. Мама работала продюсером на BBC. Каждый вечер в прямом эфире шла ее передача Light Entertainment. Забавно, что отец работал днем, а мама ночью.
Когда вы стали военным фотокорреспондентом и впервые отправились в горячую точку, как родственники реагировали?
Как всем людям их поколения, им было сложно об этом говорить. А мне самому до сих пор стыдно, что я расспрашивал отца про войну. Я знаю, что он убивал людей. Знаю от его друзей, потому что ему больно об этом вспоминать. Кстати, одна из причин, почему я написал книгу Somewhere Between War and Peace — хотел, чтобы мои дети поняли про меня все, не задавая вопросов.
Жизнь ваших детей связана с войной?
С рождения. Моя жена была беременна, когда я был в Афганистане и Ираке. Мы постоянно созванивались по спутниковой связи, и вот за два дня до атаки она мне звонит и спрашивает «Ты где? С кем?» Надо сказать, для нее это нетипичные вопросы. Я чувствую, что-то не так. И вдруг понимаю: «Ты беременна?» — «Да». А потом была длинная пауза, потому что это огромная радость, конечно, но в то же время я понимаю, что я на войне. И не могу просто так сесть в самолет, чтобы полететь домой. И возникает вопрос: что я вообще здесь делаю?
Русские говорят: «Кто служил в армии, тот в цирке не смеется». Как вам кажется, чего не сделает человек, побывавший на нескольких войнах?
Мне легче сказать, что такой человек сделает. У меня есть проект про ветеранов. Я чувствовал, что русским фотографам тяжело их снимать, потому что для них эти люди практически святые. Как иконы. Глядя на их лица, я буквально видел все дни и годы, проведенные ими на войне. Это было настолько выразительно, что во время съемки 9 мая в парке Горького я отказался от фона и использовал только белый задник. Конечно, ветераны привыкли, что их часто снимают, поэтому первое время держали себя как на параде — прямая спина, грудь вперед. Но после нескольких снимков маски исчезают, и перед тобой уже не образы, а люди.
Приходит осознание того, что война и память о ней — это не парад, форма и медали, а люди.
Точно. И здесь возникает вопрос о роли фотографа. Кто он? Наблюдатель или участник события? Ведь на войне нет законов. Вот я сейчас, допустим, не могу вас ударить. Потому что придет полицейский, и мне придется объясняться. Есть нормы поведения во всем мире, есть юридические и моральные законы. На войне по-другому. Поведение фотографа там — исключительно личный выбор. Самый известный военный фотограф в Англии — Дон Маккалин. Думаю, ему сейчас за 70. Он живет в Саммер-Сити на западе Великобритании, снимает в основном местные пейзажи с черным небом. Вы когда-нибудь были в Саммер-Сити?
Как-то не довелось.
Так вот там просто нет черного неба, понимаете? Оно существует только для Маккалина. Это следы его борьбы. Он борется с памятью, которая таким образом проступает в его пейзажных снимках.
У вас были моменты, когда приходилось выбирать: этика и профессионализм?
Они есть у каждого военного фотографа. И у меня тоже. В Абхазии мы шли с беженцами из Сухуми. Со мной было еще несколько фотографов и люди из пресс-службы Шеварднадзе. Мы шли четыре дня через перевалы в 3000 метров. Был жуткий холод, люди голодали. Чем дальше мы продвигались, чем сложнее был склон, тем больше мы видели трупов. На пути нам попался старик. Он сидел на банке с вареньем или медом и не мог идти дальше. Его семья оставила его умирать, потому что нести его не смогли. Старик увидел нас, четырех молодых парней, и просил его спасти. Но мы ушли, понимая, что не можем ему помочь, максимум нас хватит на 20 метров. Его лицо до сих пор у меня перед глазами.
Для них это ежедневная работа.
Но это опять к вопросу о том, где проходят границы между работой и этикой. Понимаешь, это же идея маркиза де Сада — где граница ужаса, до которой я готов дойти? Я тоже видел горы трупов, ковер из двухсот убитых в Афганистане. Но я это снимал, потому что успел адаптировать себя к происходящему. Там это ощущается совершенно нормально, вопросы и ужас приходят по возвращении домой.
Произведения де Сада — все же художественная литература, а «Дорожный патруль» — документальная хроника событий. Как вы думаете, с чем была связана такая популярность передачи?
Черные точки пространства, крайние границы — это всегда было интересно человеку, какими бы высокими моральными принципами он ни обладал. Не дай бог, чтобы убийство из «Патруля» произошло у вас в подъезде, но откуда-то берется странное желание быть свидетелем этого.
Однажды вы сказали, что сегодня фотожурналистом может быть каждый, достаточно иметь телефон с камерой. Вы сами ведете инстаграм?
Профиль там у меня есть, но я предпочитаю Twitter. Каждый месяц обещаю себе, что начну вести инстаграм, но пока не получается. Если честно, я немного стесняюсь. Для меня фотография должна нести за собой историю, быть загадкой. А снимать все, что вижу, не хочу. Не думаю, что каждый момент моей жизни настолько необычен, что заслуживает внимания.
Если бы вам завтра предложили снимать в горячей точке, вы бы согласились?
Скорее нет.
Почему?
Несколько недель назад я должен был ехать в Мариуполь, но поездка не состоялась. Мой сын спросил, почему я туда собираюсь. Ведь там опасно, идет война. И если раньше мне было достаточно принять решение с самим собой, то теперь мне нужно ответить на вопросы 12-летнего мальчика. И у меня нет точных ответов.
