Кирилл Серебренников: «Рабы в театры не ходят»

 За десять лет существования «Территории» театральная жизнь Москвы сильно изменилась. Что, по-вашему, случилось за это время благодаря фестивалю?

Она изменилась в том числе благодаря фестивалям «Территория», NET, Чеховскому. Их существование привело к возникновению зрителей с определенным запросом, запросом на новый театр. Есть спрос — есть и предложение. Возникают новые театры, такие как наш «Гоголь-центр» или Театр наций. Да и большие театральные институции, такие как МХТ, БДТ, начинают искать режиссеров, темы, пьесы, жанры, удовлетворяющие этим запросам.

 А откуда появляется этот зрительский запрос? Люди ведь должны как-то в первый раз попасть на фестиваль, кто-то их должен туда привести.

Откуда угодно. Иногда он возникает из интересов внутри молодого профессионального сообщества. Из простого приятельского разговора: «Я видел вчера такой спектакль потрясающий на фестивале». — «А как его посмотреть?» — «А уже никак». Отсюда вопрос: «А чего же у нас такое не делается?» И за десять лет запрос возник не только здесь, но и в провинции. Нам важно было заинтересовать современным театром людей вне Москвы. Поэтому каждый год мы привозим сюда большое количество студентов за казенный счет, и они смотрят спектакли, ходят на мастер-классы, получают впечатления.

 А потом что?

В зависимости от того, попадает в них это или нет, они начинают менять театральную парадигму на местах. Мы ничего не навязываем, не говорим, что традиционное искусство — это ай-ай-ай как плохо, а вот современное, чтобы все в воде барахтались или голые на веревке висели, — хорошо. Мы говорим: «Ребята, традиционного искусства у нас полным-полно, и для кислотно-щелочного баланса посмотрите еще и это, а дальше решайте сами. Можете выбрать традиционный театр, если это по-настоящему и по любви. А можно увлечься чем-то совершенно иным, и мы готовы предоставить вам об этом ином информацию, которую вы больше нигде не получите».

 Вот они выбрали, поехали обратно в свой родной город, у них появился запрос, а кто там будет отвечать на него?

Все начинается, как обычно, с конфликта интересов. Студенты творческих вузов приезжают в родные театры и рассказывают: «Мы такие видели спектакли, а давайте у нас тоже это попробуем». Им, например, отвечают: «Нет, это безобразие и нарушение традиций Станиславского». Из этого конфликта может ничего не получиться, их могут забить, затрамбовать. Но может и получиться — все зависит от жизнестойкости, от уверенности в том, что они хотят, от желания пробиться и состояться в том качестве, в котором они сами решили. Дальше они либо изнутри меняют театры, либо делают свои компании, труппы, приглашают на свои спектакли молодых зрителей. Этот сценарий за десять лет повторялся уже много раз. Уже появляются на местах руководители, которые прошли первые «Территории», нынешние студенты приезжают и передают мне от них привет.

 Для кого сейчас делается «Территория»? Кому она в первую очередь может быть интересна?

Лет десять назад я ходил по только что открывшимся галереям на «Винзаводе» и думал, почему такой публики нет в театре. Почему эти симпатичные молодые люди с гаджетами и свободным сознанием не ходят на наши спектакли? Потому что они считали театр «папиным искусством», а сами выбрали модные галереи. Современным искусством, которое происходит в музеях, интересуется совсем небольшое число людей. Но совершенно очевидно, что этот крошечный процент и есть самые интересные, самые открытые, самые активные зрители. За последние 10–15 лет число зрителей, которые посещают спектакли по современной драме с экспериментальными режиссерскими решениями, выросло в разы. Во всем мире давно происходит то же самое, потому что современный театр — это в основном искусство молодых для молодых.

 Вы помните момент, когда театр вдруг стал модным? Стали появляться съемки в глянцевых журналах, спектакли начали обсуждать на вечеринках? Когда это началось? Год 2008-й?

Даже, скорее, 2005-й. Такой перелом происходит каждый раз, когда энергия накапливается в одном месте. Мы же шли к этому с начала 2000-х, все с разными стратегиями. Кто-то, как «Театр.doc» и «Практика», предпочитали делать это на своей территории малыми силами и с малыми залами. Моя концепция была ровно противоположной: мне казалось, что надо идти в большие академические театры, менять ситуацию изнутри, омолаживать труппы, предлагать и пропагандировать новую режиссуру, новую драматургию. Этот процесс шел долго, он шел при поддержке государства, при удобрении государственными дотациями и субсидиями. Государство было главным заказчиком нового, и это важный и ценный момент.

 Почему вы говорите в прошедшем времени?

Сейчас мы видим резкий откат, государство в лице Минкульта борется с новым театром, хочет его уничтожить. И хочется им сказать: ребята, что вы делаете? Вы сами (я имею в виду государство) 15 лет возделывали эту поляну, на ней выросли прекрасные цветы. Русский театр перестал быть провинциальным, стал конкурентоспособным в мире, про него начали говорить и писать, звать на фестивали — это ли не лучшая реклама страны? Это ли не слава России? А вы теперь хотите эту поляну обратно забетонировать. Глупо тратить в течение 15 лет много денег, получить блестящий результат, а потом руками каких-то неграмотных людей практически за год пустить все под нож.

 Как вам кажется, растет ли в нынешних политических и экономических условиях спрос на искусство, как это обычно бывает во время кризиса?

Конечно, потому что во время экономического кризиса в разы вырастает пропаганда, людям никто не говорит правду, новости все неутешительные, а чего-то хорошего хочется. В этот момент искусство берет на себя важные терапевтические функции, которые не могут взять СМИ, — говорит правду, заставляет людей размышлять.

 Театр уже начал справляться с новыми условиями, в которые его ставит государство — запрет мата, на оскорбление всевозможных чувств, прокурорские проверки. А как именно у него получается выживать? 

Театр не стал справляться, он начинает, к сожалению, привыкать к тому, к чему не надо привыкать. К начальственному окрику. К провокациям. К погромам. Увы. Изменится ли под этим давлением искусство? Честное искусство, которого не много, не изменится. Холуйское останется холуйским. Но есть большая «середина», которой сейчас труднее всего. В театре все так же, как и в жизни. Смелый человек остается верен себе, своим убеждениям, своей борьбе. Ему будет нелегко, больно, трудно. Но именно такие люди и их дела остаются в истории и служат примером другим. А приспособленец умело подстроится под тренды, под новую фразеологию, под новые цивилизационные парадигмы, получит выгоду и станет частью системы. У него все всегда будет в шоколаде. Только таких все забудут, они исчезнут вместе со временем, их породившим.

 А нет у вас ощущения, что даже хорошие художники теперь все больше стремятся к иносказательности?

Русское искусство вообще очень редко было высказыванием прямого действия. Это вшито в нашу матрицу. У нас принято считать, что впрямую высказываться не очень правильно, впрямую пусть говорит газета, а искусство должно осмыслять процесс. Быть менее сиюминутным. Я с этим отчасти согласен. Я часто вижу в немецком и французском театре спектакли, где актеры выходят на авансцену и кричат что-то в зал, как будто читают передовицу. Иногда это сильно, иногда беспомощно и наивно. Русское искусство имеет свойство дистанцироваться от процессов, взять паузу, подумать, прочувствовать и потом уже… Такой подход, когда зритель не просто слышит или видит готовый результат на сцене, а самостоятельно к нему приходит через спектакль, мне гораздо ближе.

 Но вы в какой-то момент тоже к публицистике подходили. В «(М)ученике», например, у вас определенно звучит прямое высказывание со сцены.

Да, это высказывание, но не совсем прямое, все же это не публицистика. Знаете, разные спектакли в разное время могут по-разному работать. Мы раньше играли спектакль «Отморозки» (спектакль Кирилла Серебренникова с актерами «Седьмой студии» по роману Захара Прилепина «Санькя». — Interview) и видели, как реакция на спектакль сильно менялась вместе со временем и с аудиторией. А с «(М)учеником» так вышло, что немецкая пьеса, хоть и в русской адаптации, написанная задолго до всех этих Энтео и прочего мракобесия, вдруг легла на сегодняшнюю действительность таким образом, что сегодня мы играем и не понимаем: мы что, Кассандры и напророчили это все? Этот спектакль показывает разные типы сознания, их столкновение, борьбу. Время — это призма, через которую мы смотрим на искусство. В день, когда начались бомбардировки Сирии, весь мир поменялся. Что это будет за мир? Мы еще не понимаем, но все, в том числе искусство, будет другим.

 Часто художники одновременно и независимо друг от друга прибегают к одному и тому же материалу, потому что им кажется, что через него можно лучше всего увидеть современность. В этом сезоне вы с Театром наций и Бобом Уилсоном одновременно взялись за сказки. Так много сказок в театре — это еще один способ отвлечься в тяжелую годину?

Мы совпали не вполне — «Русские сказки» изначально были частью спектакля «Кому на Руси жить хорошо». Но так как это все превращалось в семичасовое действо, мы решили их разделить. И этот занятный побочный продукт сам собой у нас вылился в отдельный спектакль. А основная наша постановка — «Кому на Руси жить хорошо», и здесь мы ни с кем не совпали.

 А зачем вам сейчас понадобилась «Кому на Руси жить хорошо»?

Это не нам понадобился, это вам понадобился, судя по тому, как моментально раскупили билеты практически до Нового года. Вопрос самоидентификации — один из главнейших вопросов, которые необходимо решать через искусство, как делают все культурные нации. Раз уж сегодня так часто возникает вопрос, что такое «русский мир» и кто вообще такие русские, мы решили попробовать на него ответить.

 Через Некрасова?

Некрасов — главный национальный поэт. И тут вы можете углядеть, что мы в качестве ответа на вопрос про «русский мир» берем именно Некрасова, а Театр наций — Пушкина, очень европейского поэта, и делает это через европейского режиссера. Получается, средство в чем-то схожее — современный театр, — а вектор и результат разные. Так ведь и в нашу самоидентификацию входит двуглавость орла на гербе: одна голова смотрит на Восток, другая — на Запад.

 Раз уж мы заговорили о «Гоголь-центре», давайте и о его зрителях поговорим. Их портрет уже более или менее обрисовался, а какие у них мотивации? Зачем они к вам идут?

Есть, скажем, те, кто ходит в театр, потому что это модно. Их я очень люблю и уважаю, это тоже позиция. Чекинятся, инстаграмятся в фойе, покупают самые дорогие билеты. Мы, бывает, смеемся, когда у нас в театре нет денег на бумагу для принтера, а здание обставлено «Майбахами», «Ягуарами». Выглядываешь перед спектаклем в окно — а там чьи-то охранники стоят. Думаешь: «Ты колесо с “Майбаха” своего дай нам, мы хоть зарплату всем заплатим». Есть еще наш преданный зритель, который регулярно покупает билеты, дарит их родителям и друзьям, посмотрел весь репертуар, видел спектакли в разных составах. Приходит и публика из других театров, даже пожилые (они с этого сезона стали осторожно приходить, реагируя на долетающие до них слухи), и многие тоже становятся нашими зрителями, начинают ходить на все спектакли подряд. За пару лет у нас повысился возрастной порог аудитории.

 Светскость, по-вашему, не мешает искусству?

Нет, я считаю, что театр должен быть модным, актуальным, современным, светским, ярким. Это должно быть очень престижное времяпрепровождение горожан. Театр — это городская практика. Чем лучше развит город, тем лучше жизнь театров. Это история мировой цивилизации: как только в больших городах возникали группы свободных просвещенных граждан, возникали театры. Рабы в театры не ходят.

 У вас есть представление о том, что человек должен получать от ваших спектаклей?

Самое главное, что я сам всегда получал от театра, — это мощные, яркие впечатления. Я зашел на спектакль одним человеком, а вышел другим. Что произошло? Кто со мной это сделал? Спектакль? Нет, я сам сидел и несколько часов работал, разбирался с собой. С одной стороны, публика в театре очень единая, возникает огромное количество горизонтальных связей в зале, люди эмоционально друг от друга подпитываются, но при этом, как мне кажется, они остаются очень одинокими. Ты сам занимаешься рефлексией, сам лечишься, сам думаешь и выходишь из зала другим. Чем этот интимный процесс интенсивнее, тем лучше.

Интервью
Добавить комментарий