В своих перформансах итальянская художница Кьяра Фумаи превращается в Гарри Гудини, разговаривает голосом Розы Люксембург и пугает зрителей вселившимися в нее демонами прошлого. За пять лет своей карьеры Кьяра уверенно заявила о себе как о зрелом художнике и в прошлом году стала участником 13-й «Документы». Этой осенью познакомиться с ней удалось и московской публике на выставке «Я помню это иначе, чем ты» в парке «Музеон». О том, кто такая Кьяра Фумаи и что общего у нее с Пеппи Длинныйчулок, с ней поговорила Ирина Урнова.
Если бы вам пришлось представить Кьяру Фумаи, как бы вы это сделали?
Я достаточно стеснительный человек, поэтому я предпочитаю быть представителем других — то есть я обычно других, а не себя представляю. (Смеется.)
Можете ли вы дать определение вашему искусству?
Мне кажется, оно крайне нематериально, очень недиалектично и определенно феминистски ориентированно. Конечно, моя работа интуитивна и эмоциональна, но, по правде говоря, я много времени провожу в исследованиях.
Каким было ваше первое произведение искусства и почему вы его создали?
Это была видеоработа под названием I’m a Junkie, созданная в 2007–2008 годах. В ней я, одетая в милое платьице, на фоне странного пейзажа пою под фонограмму песню Eimai Prezakias (греч. «Я наркоман») греческой певицы Розы Эскенази, написанную в 1930-х. Когда я услышала ее впервые во время путешествия по Криту, я спросила подругу: «Какая классная песня, о чем она?», на что подруга воскликнула: «Ты что, не знаешь?! Это же песня о том, что героин — это круто!» (Смеется.)
Тогда, как и сейчас, меня очень интересовали антифеминистские стереотипы, поэтому я решила ее исполнить. Не потому что я уважаю героин, а потому что в этом заключен крайне интересный парадокс! Мы небезосновательно ассоциируем героин со смертью и уродливостью, поэтому он никак не может вязаться с положительным женским образом. С мужскими образами дело иначе — существует целая традиция рок-секс-символов, торчащих на героине. В каком-то смысле это им даже добавляет сексуальности.
Как вы выбираете ваших персонажей, темы ваших перформансов?
Персонажи сами ко мне приходят, я их не ищу. Они преследуют меня, как призраки, до тех пор, пока я не создам с ними работу. Это похоже на архитектора времен Ренессанса и его «гения места». Конечно, люди, которые появляются в моих перформансах — Роза Люксембург, Ульрика Майнхоф, Валери Соланас, Карла Лонци, Гудини, — все они представляют для меня большой интерес и отражают мои увлечения, но я решаю к ним обратиться, когда мне кажется, что история требует пересмотра, что какая-то ее часть осталась скрытой или недооцененной.
Вы нередко упоминаете эзотеризм, говоря о ваших работах. Расскажете об этом?
Честно говоря, я не люблю использовать эзотеризм как тему для своих работ, потому что я и так занимаю метафизическую точку зрения. Я не столько хочу поделиться какими-то специфическими знаниями, сколько стремлюсь использовать эзотерические практики как основу для изучения реальности. И это довольно сильный инструмент для оттачивания метафор, представляющих реальные призраков, страхи нашего общества.
Вы также упоминаете оккультизм и Алистера Кроули — об этом можете рассказать поподробнее?
О, это громадная тема для обсуждения, сложный вопрос… Да, я поклонница Алистера Кроули. Изучение теософии я начала с работ мадам Блаватской и прошлась по всем великим теософам, в первую очередь женщинам. Они помогли мне утолить голод, который я испытывала в поиске иных интерпретаций реальности. В этом контексте Кроули — это еще один шаг вперед. Я прекрасно понимаю, что это крайне противоречивая фигура в истории, но меня интересует не его популярный аспект, а свод написанных им трудов по эзотерике, которые крайне любопытно применять в художественной практике.
Вы часто обращаетесь к идеям феминизма в ваших работах и так же часто упоминаете ведьмачество. На ваш взгляд, между ними есть связь?
Да, конечно! Ведьмачество — это историческая карикатура светского страха перед силой женской энергии, то есть это перформанс в своем высшем проявлении. Ведьма — это такой суперультрафрик, представляющий собой символ всего, что противопоставляется патриархальной культуре, то есть нашей культуре. Правда, ведьмачество — все же очень диалектическая практика, и я интересуюсь им не столько духовно, сколько с точки зрения социологии.
А как вы относитесь к религии? Можно ли сказать, что она противоречит идеям феминизма?
Наша культура все еще крайне патриархальна и материалистична (по сути, это одно и то же), а потому мы приучены либо к идее великого господина «там наверху», либо к точке зрения агностиков, как будто не существует интересных альтернатив. Квантовая физика уже показала нам, что ситуация несколько сложнее. Другими словами, тот факт, что в священных писаниях демоницы — самые крутые персонажи, уже о чем-то говорит.
Интересует ли вас политика? И следует ли вообще искусству обращаться к политике?
В искусстве я придерживаюсь позиции, что, скорее, следует подвергать сомнению какие-то явления или идеи, а не продвигать их. Репрезентация — это нейтральная среда вне добра и зла, поэтому публику, лишенную точек опоры, может захлестнуть волна любви и понимания к тому, что она отрицала до этого. Я не занимаюсь политическим активизмом, мне нравится искусство, которое отвергает системное мышление, которое способно творить прекрасных чудовищ.
Что нужно знать человеку для того, чтобы лучше понять ваше искусство?
Жизнь Джека Смита, фильмы Кеннета Энгера, музыку рэперши Leila K.
Есть ли художники, с которыми вы поддерживаете творческий диалог?
Да, с французской художницей Одри Коттен, с которой я сделала уже два совместных проекта. Также я начала сотрудничать с Эмили Верла Бовино — мы вместе учились в Fondazione Ratti в Комо. Кроме того, я очень часто общаюсь и обсуждаю мало-мальски важные явления в мире перформанса с Олофом Олссоном, который вообще является моим любимым художником-перформансистом.
Какое произведение искусства вас впервые зацепило?
Я должна сказать, это была Трейси Эмин! Она является для меня важным ориентиром еще с тех времен, когда я была далека от художественной практики. Так что на этот вопрос я бы ответила: каждый вдох Трейси Эмин. (Смеется.)
Есть ли художники, которых вы могли бы назвать вашими учителями?
Когда я вижу Валида Раада, я всегда говорю ему: «Вы оказали на меня такое влияние!» (смеется), но я не уверена, что он так же на это смотрит. Я училась у него в Fondazione Ratti в 2009 году в Комо и, как все ученики, должна была представить свои работы, созданные за время учебы. У меня не было документации, и я стала объяснять свои идеи на словах, на что он мне сказал: «То, как ты рассказываешь, уже искусство». Так я и стала заниматься перформансом. (Смеется.)
А кто такая Пеппи Лангштрумпф (Пеппи Длинныйчулок)?
Откуда вы о ней знаете? (Смеется.) Пеппи — это мое прошлое диджейское альтер эго. До того как заняться перформансом, я работала диджеем, играла техно почти десять лет. В какой-то момент пришлось прекратить и полностью посвятить себя искусству, но раньше это было моим основным занятием. Вообще, именем Пеппи зовут мою собаку, а меня им назвал мой друг, тоже техно-диджей, когда я придумывала себе сценический псевдоним для флаеров.
Ваша диджейская практика как-нибудь пересекается с вашим искусством?
Это совершенно разные сферы жизни. Искусство перформанса для меня строго нематериально — оно основано на языке, на словах, а музыка, которую я играла, не минималистичная, это не экспериментальная музыка, чистое техно. Тем не менее есть некая связь между одним и другим — я часто использую свой голос и свой образ таким образом, чтобы создавать определенную атмосферу для публики, это фокус, который я позаимствовала из диджейства. Я создаю своего рода эмоциональные перепады, так же как это делается при сведении разных треков. Даже ритм, с которым я говорю в своих перформансах, позаимствован из техно. Как диджей играет чужие треки, я как бы «играю других людей».
Какая музыка сейчас у вас в плеере?
The Orb, музыка, изданная на шведском лейбле House of Wallenberg, и все треки, выпущенные итальянским продюсером Уильямом Боттином.
