Петр Швецов — петербургский художник, каждая новая выставка которого — одно из основных событий сезона, и это неудивительно: его работы и за душу берут, и про тело не забывают. В прошлых проектах путь к катарсису уже лежал через целые таксидермические «живые уголки», объекты с ползающими жучками-паучками, кровь художника и бесконечные живописные болота. Недавно в галерее Anna Nova открылась выставка «Новая живопись», на которой Петр Швецов представил свои последние картины и графику, а после встретился в своей мастерской с художником и куратором Александром Дашевским и рассказал ему о грядущей «Манифесте», сгоревшей Академии художеств, жире, бархате и арт-проституции.
АЛЕКСАНДР ДАШЕВСКИЙ: На новой выставке нет ничего чудовищного, что ждут обычно от Швецова.
ПЕТР ШВЕЦОВ: Ничего.
ДАШЕВСКИЙ: Многие воспринимают твое искусство как желание схватить зрителя за желудок. Все эти волосы, жир… Как в фильме ужасов — ползет пришелец, у него под хвостом слизь, изо рта — сопли зеленые.
ШВЕЦОВ: А почему не предположить, что это мне просто нравится?
ДАШЕВСКИЙ: Отвращение безлично и механично, сочувствие требует больше усилий.
ШВЕЦОВ: Людям нравится бархат. Для меня между жиром и бархатом в эстетике — полшага. Нет, меньше. Они лежат рядом и трутся друг о друга. Или голландское кружево — оно изящное, эстетизированное, а с другой стороны оно из области савана, слизи, тряпки, поеденной молью. Красиво. Хотя текущая выставка нарочито приличная. Нежная. Олени, девушки, медведи, закаты, океан. Что может быть спокойнее?
ДАШЕВСКИЙ: Не страшно браться за такие сюжеты? Как только на картине появляется женщина с намеком на привлекательность, закат, тут же намечается прямой путь — мимо музея картин XIX века к салону.
ШВЕЦОВ: Я конкретно знал, чего нельзя рисовать в рамках, извини за выражение, современного искусства. Нельзя рисовать закаты, нельзя рисовать оленей. Можно, конечно, но только разложившимися, окруженными зоофилами. Нарисовать здорового оленя в роще, например березовой, — это совершенно противопоказано. Я старался как раз работать так, будто нет никаких стандартов и ожиданий.
В моем случае выставка — это не создание конкретного заранее спланированного количества чего-то для иллюстрации идеи. Я, вообще-то, постоянно делаю одно и то же. Порой это комбинируется в группы, которые перекочевывают в галерею.
ДАШЕВСКИЙ: Уже на выставке «Болота», три года назад, ситуация, когда кураторский текст героически симулировал наличие концепции, выглядела странной. Год назад экспозиция «Сумеречное сознание» демонстрировала нелогичные и случайные связи между образами и тоже нарратива зрителю не предлагала. Насколько сознательно появился этот формат — ежегодный отчет о проделанной работе вместо законченного и отрепетированного высказывания?
ШВЕЦОВ: Мы подстраиваемся к существующей ситуации вольно или невольно. Много лет я не имел возможности достаточно активно сопротивляться и поэтому делал какие-то тематические проекты. Последнее время я заматерел, видимо. Могу позволить себе делать, что мне нравится и как я считаю нужным. А нужным я считаю делать просто и естественно — это эффективно. Когда делаешь то, что тебе не свойственно, тратишь огромное количество усилий, а получается… ничего не получается.
Десять лет назад я чувствовал большую зависимость от мира. Мира искусства. Куратор, галерея… Молодые художники обычно в это верят. Были воображаемые правила. За десять лет многое поменялось — и правила в том числе. Но главное — роль художника выросла.
ДАШЕВСКИЙ: Зрители оценили заматеревшего Швецова? Были на открытии развернутые отзывы?
ШВЕЦОВ: Открытие не для этого. Я мечтаю о собственной выставке, где на вернисаже меня не будет. Это тяжелая обязанность, неприятный светский ритуал. Надо стоять, в окружении публики и галеристов с цветами, делать усилия над кожей лица, чтобы выражение было не очень зверским. Мне это тягостно. Множество людей считают своим долгом похлопать по плечу художника и сказать: «Молодец, старик, все четко». Невозможно уделить собеседнику более полутора минут, потому что стоят еще 50 человек, которые хотят сделать то же самое. Так что нет, я ничего не услышал, ни одного конструктивного замечания или комментария.
ДАШЕВСКИЙ: А пресса?
ШВЕЦОВ: У нас нет аналитической критики искусства. Обычно это извлечение багажа своей эрудированности и привязка этого багажа — чаще всего необязательная — к текущим событиям. Плюс случайные эмоции. Поэтому все содержание статьи — это интонация: хвалебная, ругательная, а чаще никакая. Остро негативная критика, если она имеет зацепки с реальностью, мне особенно интересна. Но это бывает редко. Выставка уходит как будто в песок.
Проще с мертвым художником. Легче говорить правду. Каждый сейчас может сказать: «Был на выставке Рембрандта — дрянь. Кто же так рисует?! За всю жизнь ни одной руки нормально не нарисовал». Можно такое сказать? Можно. Я сам много раз говорил.
ДАШЕВСКИЙ: Может быть, мы не ценим достаточно то, что мы имеем? Все-таки два телеканала, все профессиональные информационные ресурсы отстрелялись…
ШВЕЦОВ: Я помню, что было 25 лет назад. Официальное искусство отменилось, неофициальное искусство устарело, современного искусства не было. Галерей никаких, кураторов никаких. Интереса к искусству никакого. Реакции на искусство никакой. Вообще никакой.
Мы сейчас говорим, что нет ни интереса к искусству, ни потребности в обществе, но это вопрос, с чем сравнивать. 25 лет назад отношения между искусством и жизнью порвались совершенно. Кто-то пытался деньги зарабатывать — на уровне сувениров. Кто-то пытался продолжать позднесоветские вещи. Я, например, долгое время работал… Нет! Никогда я не работал. Занимался литографией в подвалах на Песочной набережной. Полностью советская линия. Это дало мне навыки и понятия, которые я впоследствии применил. Тем не менее традиция была отжившая и никому не интересная.
ДАШЕВСКИЙ: А был сияющий дворец современного искусства…
ШВЕЦОВ: Не было. Не было тогда ни дворца, ни современного искусства. В начале 1990-х пошел московский акционизм и прочее, но к нам это тоже не имело отношения. Постепенно появилось. И пошла сегрегация. Я был молодым человеком — мне было забавно, а для художников старшего поколения это стало трагедией. Сразу возникли обиженные, которых не взяли в будущее. Они до сих пор есть, сформировали себе резервацию. Им, естественно, больно, что на них не обращают внимания, не делают им выставки в галереях… Это печально и для искусства в целом вредно.
ДАШЕВСКИЙ: Вот эта когорта обиженных и невзятых, будет ли с ними какое-то примирение, будет ли затягиваться этот разрыв?
ШВЕЦОВ: Уже затягивается. То же самое происходило в 1920-е годы. Было искусство новаторов и искусство ретроградов. Мы же с одинаковым интересом можем сходить на выставку Бенуа и на выставку Филонова. Мы можем сказать, что Филонов нам кажется фигурой более значительной, но и другой художник, который на биологическом уровне не выносил новаторства, тоже важен и интересен. С точки зрения протяженной человеческой культуры, этот разрыв незаметен. С большой дистанции прогрессист и ретроград неразличимы. Было бы искусство хорошее.
ДАШЕВСКИЙ: Грядет «Манифеста». Ты как-то будешь участвовать в этом мероприятии? Насколько для тебя важно, что «Манифеста» проходит в Петербурге?
ШВЕЦОВ: Из чисто гуманитарных соображений я считаю, что это хорошо. Вообще внимание к Петербургу я, как патриот этого города, приветствую. Чем больше интересного будет происходить — тем лучше. Я бы хотел, чтобы Венецианскую биеннале провели тоже в Петербурге.
ДАШЕВСКИЙ: Северно-Венецианскую биеннале?
ШВЕЦОВ: Нет, именно Венецианскую биеннале.
ДАШЕВСКИЙ: А «Документу» проведем в Вырице.
ШВЕЦОВ: И Сан-Паулскую биеннале. В разных районах города: Сан-Паулскую — в Купчине, Венецианскую — на Васильевском острове.
Лично я не участвую в «Манифесте», но это как посмотреть. У меня будет несколько выставок, которые будут проходить во время «Манифесты». Не думаю, что нужно пролезать в официальную программу, чтобы участвовать по факту. Информация распространяется воздушно-капельным путем. Круг любителей искусства тесен. Они с тем же успехом пойдут в Эрмитаж и на чью-нибудь выставку в «Борей». Чью-нибудь — это мою с Андреем Рудьевым.
ДАШЕВСКИЙ: Пока что со стороны московской художественной общественности нет большого ажиотажа и внимания. Петербургские культуртрегеры традиционно медленно запрягают. Насколько вообще нужно активно интегрироваться в это событие? Или просто нужно жить спокойно в своем темпе и не становиться «в ружье»?
ШВЕЦОВ: Ну, во-первых, не нужно нервничать, что москвичам не интересно — это вообще-то не для них. (Смеется.) А жить спокойно нужно в любом случае, участвуешь ты в фестивале или нет.
ДАШЕВСКИЙ: Кажется, одна из подспудных целей — легитимизация современного искусства в сознании широкого культурного зрителя. По-твоему, сможет «Манифеста» что-нибудь в этой сфере поменять?
ШВЕЦОВ: Кто ходил на братьев Чапмен и ужасался, так и будет до конца жизни ужасаться. Потребность и лояльность к культуре на Западе больше, не потому что они там как-то лучше, а потому что у них образование лучше. Там искусство преподают со школы и никто не тыкает пальцем в картину Пикассо со словами «Вот мерзость-то какая!».
На Западе нет и такого драматического разрыва между так называемым современным искусством и, условно говоря, реалистическим. Люди, которые пишут те же пейзажи, портреты, интегрированы в современное искусство. Не было там травматичного момента, когда всех пассажиров отсортировали на две категории — одни едут дальше, а другие сходят.
ДАШЕВСКИЙ: На входе в современное искусство стоит апостол Петр и одним говорит: «Вы такие вычурные, странные, вы мне нравитесь, проходите. А вы нет — идите в ад традиционных художников, мучайтесь и пишите сирень». К счастью, эта риторика сейчас почти исчезла.
ШВЕЦОВ: Я считаю, все происходит закономерно, все происходит к лучшему. Это нормализация. Так и должно быть. Другое дело — сколько мы были оторваны от общего художественного процесса? У нас нет учреждений, в которых учили бы создавать и понимать нормальное, среднее современное искусство. Есть отдельные супермолодцы, самородки, изобретатели. И горстка интеллектуалов, которые наполовину считывают содержание искусства, наполовину его придумывают. Но производить внятное, честное и материально качественное современное искусство у нас не учат. Учат сирень писать. И, соответственно, плодят обиженных. Академия не выполняет свою функцию.
ДАШЕВСКИЙ: Академия тут на днях сгорела.
ШВЕЦОВ: Да! Она сгорела со стыда! Каждый год выпускаются десятки людей с дипломами, в которых написано «художник». А кадров новых у нас на сцене петербургского искусства не появляется. Они все после выпуска проваливаются в какую-то трубу. Специалист дипломированный… бульк — и нет его. Из академии вышли Пушницкий и Кострома. А остальные полторы тысячи выпускников — бульк, бульк, бульк.
ДАШЕВСКИЙ: У меня в мастерской, хотя бы раз в месяц появляется молодой художник/художница и спрашивает: «Как сделать карьеру в искусстве? Как сделать так, чтобы искусство меня кормило?» У тебя есть рекомендации для таких людей?
ШВЕЦОВ: Да. Надо окончить престижный российский вуз, получить стажировку в каком-нибудь европейском университете. В конце концов, окончить Йель или Стэнфорд. Ну и потом заняться бизнесом, торговать боевыми вертолетами, нефтью. И тогда карьера будет сделана отлично.
ДАШЕВСКИЙ: А в сфере искусства?
ШВЕЦОВ: А в сфере искусства не знаю. Потому что я не делал карьеры. Я даже не могу ответить на вопрос, как хорошее искусство сделать. Каждый раз, когда начинаю делать искусство, мне кажется, что я первый раз приступаю к этому занятию.
Какая карьера, о чем ты говоришь? Занятие искусством — это одна из самых неприбыльных форм занятости. Бесперспективняк. Если есть энергия, приложи ее в любой области — ты добьешься большего успеха.
ДАШЕВСКИЙ: Ты свою деятельность не рассматриваешь с точки зрения карьеры, продвижения, наращивания связей, коммуникации с коллекционерами, влиятельными арт-конторами?
ШВЕЦОВ: Ну это же дело твоих личных способностей, твой психотип. Если тебе это нравится, если тебе легко дается — тогда ты это делаешь. Если нет — будешь выглядеть смешным, глупым и все равно ничего не добьешься. Чтобы тусоваться, надо любить тусоваться. Чтобы дружить с модниками, нужно их любить и самому становиться модником. Иначе это какая-то проституция, за которую к тому же не заплатят. Ты будешь долго кривляться, выглядеть дураком, а потом тебе за это еще и ничего не дадут. Что может быть печальнее?
Я, наверное, могу показаться мрачным человеком и художником, но внутри я полон радости. И на самом деле я живу великолепно. У меня все очень хорошо. Я организую свое пребывание в этом мире очень правильно и удачно, с моей точки зрения. Потратить отведенные мне дни на какие-то глупости мне не хочется. Я получаю удовольствие от работы, от общения с людьми, которых я люблю. Я не буду общаться с людьми, которые мне не интересны и не нравятся, даже если они зачем-то потенциально нужны. Хотя для чего они нужны?
ДАШЕВСКИЙ: Связи, успех, ощущение собственной значимости? Хотя, как только человек заболевает этой арт-карьерной чесоткой, автоматически смысл его активности сводится к тому, чтобы выиграть право на продолжение конкурентной борьбы. Начинает, как борзая, бегать за искусственным зайцем.
ШВЕЦОВ: Есть же разные собаки — одни за призом бегают. У них такая судьба. Есть собаки, которые выкапывают людей из снега, есть собаки, которые наркотики нюхают, есть собаки, которые с детьми играют. И люди такие. Одни на ринге дерутся, другие в подъезде это делают, а третьи вообще пацифисты и не верят, что что-то изменится, если они дадут кому-нибудь в табло. Все индивидуально, нет единой шкалы. И не надо считать собаку, которая раскапывает людей в снегу, неудачницей, потому что она не бегает за механическим зайцем.
