СЕРГЕЙ МАКОВЕЦКИЙ
Актер государственного академического театра им. Е. Вахтангова, народный артист РФ
Вахтанговец — это особая ДНК?
Скажу сразу, я не театральный критик. О судьбах театра часами не размышляю. Говорить о разных школах лучше не надо — заблудимся в дебрях. И тем не менее. Театр Вахтангова — все о человеке, по-человечески, а главное — легко. Заставил зрителя испытать сложные эмоции — потом можно и пошутить. Это же театр. Праздник. Мы здесь играем. Хотя глубину ощущений и переживаний никто не отменял. Единственная гражданская позиция, которая может быть у театра, — забота о человеческой душе.
Вот ваш премьерный спектакль «Улыбнись нам, Господи» в афише значится как спектакль-притча. Зрителю нужны притчи?
Мы только начали играть, поэтому я пока осторожно об этом спектакле говорю. Кто слеп, имея глаза, кто не слышит, имея уши, — того увидеть или услышать не заставишь. Но на предпремьерном показе — для пап и мам — зрители плакали. Потом звонили и говорили, что всю ночь не могли спать, так сильно впечатлила история.
Какие должны быть ощущения после спектакля у актера?
Наш худрук Римас Туминас говорит: если актер устал, значит, он неверно на сцене существовал. Для меня самое правильное ощущение, после того как занавес опустился, — это состояние Юрия Деточкина в фильме «Берегись автомобиля», когда он после «Гамлета» едет в милицейском воронке. Он сидит и продолжает кланяться. Помните? Иногда чувствуешь сумасшедшую отдачу от зала, такое единодушие, что готов после чашки кофе и сигареты снова выйти на сцену.
Что вам до реакции зрителя? Неужели так важна?
А как же! Те, кто утверждает обратное, врут. Вернее так, лицемерят. Да, бывает, что зритель не понял. Вот тогда режиссер и актер начинают оправдываться: мы вообще на понимание не рассчитывали. Но представьте актера на необитаемом острове. Да он с ума сойдет от своей гениальности и значимости! Ему просто необходим маленький Пятница, который скажет: «Это замечательно! Вы мне всю душу перевернули!» Без этого нет про фессии. Это же обоюдное: чем больше вы отдаете в зрительный зал, тем больше вам возвращает публика. Но. Напрашиваться на благодарность и ждать ее актер не должен.
Публика ведь может и не принять спектакль?
Безусловно. Такое тоже бывает: выходишь на сцену и чувствуешь — что-то не то. Приходится рушить стену между собой и залом. Ты ведь не можешь выглянуть из-за кулис и сказать: «Что-то мне, ребята, ваш настрой не нравится. Приходите-ка лучше летом».
А что иностранцы? Как в Лондоне реагировали на «Дядю Ваню»?
Там же образованные люди. Классику читали. Даже языковой барьер нам не мешал. Мы получили самую высокую оценку критиков — пять звезд — за «Дядю Ваню». А наши коллеги-англичане, которые играли «Дядю Ваню» в другом театре на той же улице, получили четыре звезды. А как легко игралось в Южной Корее! Мы возили туда спектакль «Черный монах», тоже по Чехову, его ставил Кама Гинкас в МТЮЗе. Попали в атмосферу невероятного внимания и любви. И в Москве так не реагировали. Думаю, это и есть великая сила классических произведений.
Что для вас новые формы в классических произведениях?
Я не устаю повторять, что еще Костя Треплев начинал с поиска старых и новых форм, а в последнем действии «Чайки» сказал: дело не в старых и новых формах, а чтобы все шло от души. Все уже было сказано. Испробовано. Прочувствовано. Мейерхольд, Вахтангов, Станиславский, Немирович-Данченко, Таиров, Гончаров, Захаров, Волчек, Туминас, Гинкас — ну что еще можно нового найти? И мальчики уже играли девочек, и девочки играли мальчиков, и на головах стояли. А театр… Занавес открывается, перед вами бутафорские декорации, фанерные деревья с бумажными листочками. Де-ко-ра-ци-я. А на ее фоне происходят чудеса. Зрители замирают, плачут, смеются и одновременно с тем осмысливают свою судьбу. А если этого не происходит, то и форма не важна.
А театр не может просто развлекать, веселить?
Может. Если это остроумно. Но и на самых веселых спектаклях нельзя все время смеяться. В моей актерской власти сделать так, чтобы зритель хохотал, а потом — оп! — и к горлу комок подступил. В хороших комедиях должна быть зона скуки.
С кем вам хотелось бы поработать, но пока не получилось?
С Бутусовым. С Володей Машковым. Есть еще несколько режиссеров, но с ними точно уже не придется. Например, очень жалею, что у нас с Петром Фоменко случилась только одна постановка «Государь ты наш, батюшка», где я играл царевича Алексея. Это один из спектаклей, которым я не наигрался. И вообще, там, наверху, такая мощная труппа собралась!
ВЛАДИМИР ВДОВИЧЕНКОВ
Актер государственного академического театра им. Е. Вахтангова, заслуженный артист РФ
Про завод
Театр всегда был индустрией, жестокой к преданному ей человеку. Здесь нет верстовых столбов типа «вот заработаю на отпуск и поеду отдыхать». Нет целей, которых ты достигнешь и можешь спокойно отдышаться. Тут каждый день — первый и единственный. У тебя никогда не будет лавочки, чтобы присесть и отдохнуть. Этот завод работает без перебоев. И если начинаешь бунтовать и кричать: «Я штучный товар! Я незаменим!» — тебя вынимают, как сломавшийся шурупчик, и выкидывают. Театр — это сцена, доски, каменные, кирпичные стены. Зрители. Много света. Очень жарко и душно. И тысячи человек экзаменаторов. Вот что такое театр. А все эти высокопарные фразы, античность — это все недосягаемо.
Twitter-сознание
Раньше театр был отдушиной, окном, местом для медитации, где тысячи человек одновременно о чем-то думали. А сейчас? Не знаю, в чем дело, может быть, в технологиях, но люди настроены на такой «твит» сознания. Чтобы все происходило быстро — tweet-tweet. Никто не будет смотреть пятичасовые постановки. Не потому, что зритель отупел, а потому, что некогда! Сейчас нужно «выдать хук», как Сергей Михалок, солист группы «Ляпис Трубецкой», говорит. Хук! Оп! Бам! И все! Зритель вышел обалдевший, говорит: «Вот это да!» И если театр не пересмотрит свой стиль общения со зрителем, он зайдет в тупик.
Умный зритель
Наивно полагать, что зритель после спектакля станет чище, выше. Он, конечно, задумается о чем-то. Но не изменится. При этом я не согласен с мнением, которое часто слышу от коллег и критиков, что зритель не дотягивает до артиста, и сколько бы мы ни пытались притащить его на свой уровень — не сработает. Это не так. Иногда в комментариях к спектаклям на форуме нашего театра и в соцсетях зрители пишут о таких вещах, о которых даже артисты не задумываются. Понимаете, у профессионалов глаз замыливается. Мы уже давно на этой кухне, многого не замечаем. А зрителю важен только результат. И единственное, что нужно, — контакт зрителя и артиста. Все остальное от лукавого.
Юлия РУТБЕРГ
Актриса Государственного академического театра им. Е. Вахтангова, заслуженная артистка РФ
Юлия, аплодисменты для актера — это высшая похвала?
Иногда стоит полная тишина — но она лучше всех аплодисментов. В ней есть натянутая тетива, звук лопнувшей струны, который так бьет по ушам, что содрогаешься. Но я никогда не стану обслуживать зрителя — потрафить, услужить, чтоб вот здесь похлопали, а здесь я выйду и начну играть только после того, как похлопают. Это бесстыдство абсолютное. Большие артисты себе такого не позволяют.
Случалось, что публика выходила из-под контроля?
Еще бы. В саратовской филармонии, например, я играла моноспектакль «Вся эта суета». Прошло всего три минуты с начала, и вдруг раздается голос абсолютно пьяного мужика: «А че ты здесь из себя строишь? У тебя корона с головы не упадет перед нами выступать?» Я пытаюсь быть вежливой: «Ну, во-первых, добрый вечер». Слово за слово — и вот я уже не понимаю, что этому человеку сказать. Ведь если говорить, то так, чтобы был хук. И лишь в самом конце, когда весь зал аплодировал мне стоя, я говорю: «А теперь я тебе отвечу. Коронует артиста зал. Поэтому, несмотря на твое хамство, сегодня королева я, а не ты». Зрители оценили мой ответ аплодисментами.
Можно расплакаться.
Да, и такие ситуации были. В нижегородской филармонии я готова была уйти со сцены с полными слез глазами. У меня вообще на слово «филармония» аллергия. (Смеется.) А произошло вот что. Где-то в половине шестого вечера подъезжаем на репетицию, и я вижу афишу «Юлия Рутберг. Мой двадцатый век. Воспоминания о Фаине Раневской».
Вы сразу подумали: «Схожу!»
Ага, на следующей остановке. (Смеется.) Мы с Алешей Воронковым — это музыкант потрясающий — просто побелели. Что все это значит?! Короче, когда я вышла к зрителям, честно призналась, что в афише что-то напутали, но про Раневскую рассказать могу. И примерно полчаса вещала. Потом стали играть «Суету». Вдруг раздается: «Хватит о себе! Давай о Раневской!» Пытаюсь объяснить: да я вроде и так о ней рассказывала, причем внепланово. Но меня не слышат, в зале начинается полный кошмар, стенка на стенку: «Как вы разговариваете с актрисой?» — «Да пошли вы!» Несколько человек встают и уходят. Я решаю, что надо последовать их примеру. Поворачиваюсь к Алеше, показываю ему знаками: пойдем! Но он как-то по-особенному говорит: «Нет». Мне это придало сил — и после спектакля зал встал. Но скольких нервных клеток мне это стоило!
У театра есть воспитательная функция?
Конечно. Театр — это декорации, музыка, артисты, буфет, программка. Целый ритуал, который оставляет впечатление. Театр — это событие, ведь никто не ходит туда каждый день. Человек над этим событием думает, размышляет. Наверное, это и есть воспитание.
