НИКИТА ЕФРЕМОВ: Я подумал, вы для меня в трех ипостасях сегодня: как человек, как музыкант и как поэт. Вот с чего хотелось бы начать, с чего проще?
ДЕЛЬФИН: Да в принципе все равно, Никита…
ЕФРЕМОВ: Тогда про поэта начну. У меня сложное отношение ко времени, в котором я живу. (Я вас моложе, Андрей Вячеславович, почти на 15 лет.) Так вот, у меня есть ощущение, что слово стремительно теряет ценность и вес. Превращается в ложь. Можно его реанимировать? Вернуть ему смысл?
ДЕЛЬФИН: Это могут решить только те люди, которые работают со словом. Только от их искренности будет зависеть, насколько остальные слышащие или читающие могут им доверять. Если мы не слышим со стороны честных слов и постоянно ощущаем, что находимся в какой-то информационной блокаде лжи, значит оно так и есть. Даже два правдивых слова вдруг выделятся на общем фоне. Вы их не пропустите. И начнете прислушиваться к тому, кто произносит эти слова.
ЕФРЕМОВ: Какие у вас любимые поэты?
ДЕЛЬФИН: Не могу сказать, что хорошо разбираюсь в поэзии. Может быть, я даже специально не нажимаю на эту сторону. Авторы приходят ко мне сами. Очень осознанно и в нужные для меня моменты. Такая встреча случилась когда-то с Есениным, потом с Лоркой, с Маяковским. Последняя — с Транстрёмером.
ЕФРЕМОВ: Я даже не знаю, кто это.
ДЕЛЬФИН: Тумас Транстрёмер — нобелевский лауреат. Современный поэт.
ЕФРЕМОВ: Я, как человек, пытающийся произносить раз в месяц Бродского со сцены в спектакле «Горбунов и Горчаков», могу сказать, что поэзия — это пограничное состояние. Я перед спектаклем так или иначе себя ковыряю и расковыриваю. А вот это пограничное состояние появляется только тогда, когда я успокаиваюсь. Что вы делаете, когда успокаиваетесь?
ДЕЛЬФИН: Сейчас как раз такой момент. Мы издали сборник с текстами, вышла новая пластинка — и после бурных событий, сильных энергозатрат произошло некоторое опустошение.
И я сегодня поймал себя на мысли, что в голове сейчас вообще ничего не происходит.
ЕФРЕМОВ: А как себя реанимировать и вытащить из такого состояния?
ДЕЛЬФИН: Все равно внутри глубоко жужжит какая-то штука, которая все больше и больше начинает набирать обороты. Я думаю, что через месяц уже будет некуда от нее деваться и надо будет обязательно что-то снова делать.
ЕФРЕМОВ: Но это не выход — специально заставлять себя страдать?
ДЕЛЬФИН: Нет, но когда ты не слышишь гул этого моторчика, это немножко для тебя неожиданно, необычно, потому что вот только что он просто грохотал — и тишина…
ЕФРЕМОВ: Что такое творческий кризис — это когда моторчик затихает?
ДЕЛЬФИН: Творческий кризис — это нужный момент переосмысления себя самого.
ЕФРЕМОВ: У вас случались такие моменты?
ДЕЛЬФИН: Конечно. Предыдущая пластинка «Существо» была записана как раз в такой непростой период. Получилось все хорошо, но не было самого главного — поиска. Не открывалось никаких новых качеств, никаких новых эмоций. И, говоря о кризисе, я говорю не о кризисе ремесла, а о кризисе человеческом как об изменениях, результатом которых могут стать новые идеи.
ЕФРЕМОВ: А как же зритель, у которого может измениться отношение? Вот он скажет: «А, ну чё-то у него какой-то кризис вообще. Не хочу слушать».
ДЕЛЬФИН: Хочется верить, что люди, которые интересуются тем, что я делаю, с любопытством воспринимают подобный материал. Ведь все, что записано, — своего рода дневники, по которым можно узнать, что со мной происходило и отчасти что произойдет. И для них, как и для меня, было бы интересно наблюдать за тем, как меняется человек.
ЕФРЕМОВ: Ваш зритель поменялся?
ДЕЛЬФИН: Поменялся, и сильно. Остались, к счастью, те люди, которые взрослели вместе со мной и принимали меня любым — таким, каким я был раньше, и таким, каким я стал сейчас. Но их, конечно, стало мало, потому что, к сожалению, люди перестают слушать новую музыку лет в 30–35, довольствуясь суррогатом радио или своими подростковыми музыкальными впечатлениями.
ЕФРЕМОВ: А вы чувствуете ответственность за то, что делаете? Я по себе знаю, какая это ответственность — говорить что-то со сцены и влиять на других людей своими призывами или монологами, действиями.
ДЕЛЬФИН: Никита, я убежден, что художник не должен испытывать ответственность. Не надо брать на себя слишком много. То, что происходит внутри каждого, — это именно у него внутри и только с ним. И если брать крайности, когда кто-то послушал песню и, не дай бог, выпрыгнул из окна, то у автора, исполнителя или композитора не должно быть чувства вины. Он просто стал катализатором тех процессов, которые уже начались и шли задолго до. Не бывает так: услышал песню и ни с того ни с сего из окна выпрыгнул. Искусство тут вообще ни при чем.
ЕФРЕМОВ: Сильно. Хорошо. У меня еще вопрос. Вот есть персонаж Дельфин и есть Андрей Вячеславович Лысиков. Между ними есть какая-то разница?
ДЕЛЬФИН: Я думаю, что разница очень мала.
ЕФРЕМОВ: Что это вообще такое — быть самим собой?
ДЕЛЬФИН: Вести себя так же, как ты хотел, чтобы с тобой вели себя другие люди.
ЕФРЕМОВ: Тщеславие присутствует? Я за собой замечаю. И иногда пользуюсь своей популярностью. Тем более это иногда помогает — например, с тем же ЖЭКом.
ДЕЛЬФИН: Нет, такого со мной не бывает. Но вот если другой артист ступит на мою художественную территорию, вот этого я не прощу.
ЕФРЕМОВ: Это как? Я не понимаю.
ДЕЛЬФИН: Если другой артист, не я, записал песню, в которой я чувствую присущие мне интонации или темы. И записал хорошо, лучше, чем я! Вот тогда-то я начинаю мучиться.
ЕФРЕМОВ: Это зависть какая-то?
ДЕЛЬФИН: Не зависть. Вопрос вот в чем: когда честно делаешь, трудно сделать так же хорошо, а если кому-то удалось на твою территорию зайти, значит ты где-то недотянул.
ЕФРЕМОВ: Есть музыканты в России или где-то в мире, которые занимаются тем же и вам поэтому нравятся? Какие честные музыканты? Кого вы слушаете, кто вам нравится?
ДЕЛЬФИН: Я уверен, что такие люди есть, но я не очень слежу за этим.
ЕФРЕМОВ: Что бы вы советовали послушать молодому поколению, чтобы понимать вас? Какие-то любимые исполнители?
ДЕЛЬФИН: Я боюсь советовать, потому что это всегда очень субъективная история.
Слушайте хорошую музыку, воруйте айподы у своих друзей, они уже записали туда что-то интересное. Вдруг и для себя что найдете.
ЕФРЕМОВ: В музыке, которую писали вы и другие исполнители в 1990-е, присутствовала какая-то хорошая и правильная ошибка. Не было совершенных инструментов, правильного семплирования, программ новомодных. Все было довольно примитивно. И вот я, как тоже отчасти человек, который пишет и играет, давно думаю, не убивает ли технический прогресс музыку?
ДЕЛЬФИН: Когда мы пишем пластинку, мы всегда больше внимания уделяем эмоциям, нежели точности и правильности сыгранных нот. У нас очень много брошенных, чуть недоигранных или неритмично сыгранных, неправильно взятых нот, но мы оставляем эти варианты, потому что они очень эмоционально звучат. Или, допустим, мы что-то записали на репетиции, и круто, и слова уже есть, но нужно переписать гитару, потому что хреново записано. И так мы ее крутили, и сяк, но начинаем записывать, ничего не получается, и теряется смысл записи. Раз она так играет, то пусть так и играет. Главное — сохранить первоначальную эмоцию.
ЕФРЕМОВ: Музыка — это же часть культуры. А что вообще такое культура?
ДЕЛЬФИН: Культура в широком понятии далеко за пределами понятий «музыка», «кино», «литература» — это, наверное, набор событий, набор отношений между людьми, которые создают поле для общения тех же самых людей.
ЕФРЕМОВ: Мой педагог сказал, что культура — это система ограничений. Это очень жесткое определение, но я подумал и потом с ним согласился.
ДЕЛЬФИН: Это тот же самый набор, только с другой стороны, да.
ЕФРЕМОВ: В чем вы ограничили бы нас сейчас?
ДЕЛЬФИН: Я бы обратил серьезное внимание на то, каким языком с нами разговаривают СМИ. Даже речь дикторов центральных каналов загрязнена невероятным количеством странных полублатных оборотов, бытовых сокращений.
ЕФРЕМОВ: Президент наш уже сказал, что элита страны — это крестьяне, поэтому все, в принципе, стало понятно.
ДЕЛЬФИН: Не знаю, может быть, специально это делается…
ЕФРЕМОВ: Я понял для себя, что мне безумно интересно было бы оказаться в России 1917 года, потому что это был переломный момент. И еще хотелось бы посмотреть, как крестили Русь. Есть какой-то человек или время в прошлом, на которых вы бы хотели посмотреть?
ДЕЛЬФИН: Возможно, я бы хотел оказаться на концерте Элвиса Пресли в золотые времена. У меня был один период, лет десять назад, мне он очень нравился. Да и сейчас тоже.
ЕФРЕМОВ: Пресли? Интересно. Я на вашей музыке рос и воспитывался, а вы на какой? Что слушали родители?
ДЕЛЬФИН: Я не назвал бы своих родителей меломанами. Был у нас какой-то проигрыватель с Аллой Пугачевой и прочим подобным набором.
ЕФРЕМОВ: Понимаете, Андрей Вячеславович, творчество Дельфина стало для меня тем самым переломным моментом в моей истории. Настоящим открытием посреди говна, которое было популярно в то время. Я впервые услышал и подумал: «Можно так? Ничего себе!»
ДЕЛЬФИН: На меня очень сильно повлияли люди, с которыми я общался, так получилось, что они были почти на пять лет старше меня.
ЕФРЕМОВ: А что они слушали?
ДЕЛЬФИН: Это была шумовая гитарная экспериментальная музыка. Но до этого очень ярким впечатлением стало диско, потом пришла первая волна хип-хопа в страну, я сам очень долго такой музыкой занимался. Потом это все перемололось, отшлифовалось Depeche Mode и стало нормальным. (Смеется.)
ЕФРЕМОВ: Вообще как сильно на нас детство и подростковый возраст влияют, правда ведь? Я много думал о своих страхах и наконец-то понял, что все мои фобии связаны с какими-то событиями в детстве. Это, конечно, для профессионалов-психиатров не бог весть какое открытие, но меня оно впечатлило. Были ли события в детстве, которые сейчас до сих пор откликаются вот такими страхами, или, наоборот, радостные воспоминания?
ДЕЛЬФИН: Я всегда попадал в истории, в которых мне моя невиновность была очевидна, а обстоятельства складывались так, что все указывало на мою вину. И все думали, что я виноват, что я плохой парень. А меня вообще могло не быть в тот момент на том месте. Было много разных случаев, от каких-то бытовых вплоть до каких-то криминальных. И, наоборот, были случаи, когда я что-то делал, но мне за это ничего не было.
ЕФРЕМОВ: Чего вы вообще боитесь?
ДЕЛЬФИН: Наверное, как и все нормальные люди, я больше всего опасаюсь неприятностей с моими близкими.
ЕФРЕМОВ: А одиночества?
ДЕЛЬФИН: Нет, не боюсь. Единственное, конечно, хотелось бы дольше оставаться в здравом рассудке и не быть обузой близким. Но одиночества как такового я не боюсь.
Мне с самим собой комфортно.
ЕФРЕМОВ: Я этого не понимаю. Я по гороскопу Близнецы, и мне надо постоянно куда-то что-то отдавать и от кого-то что-то брать. Вы часто грустите?
ДЕЛЬФИН: Бывает, но это грусть не о чем-то конкретном, а состояние, в которое приятно погрузиться, не разрушительное — наоборот, созидательное.
ЕФРЕМОВ: Есть такие вещи, которые вы не прощаете?
ДЕЛЬФИН: Я всегда вхожу в положение, даже предательство оправдать могу. Хоть у меня разное в жизни было, я все-таки больше доверяю людям и часто наступаю на одни и те же грабли. Но это как раз к вопросу про детство. (Смеется.)
ЕФРЕМОВ: А себе? У меня часто бывают приступы лени, дикая апатия, моя совесть разрывается.
ДЕЛЬФИН: Это не самое страшное, что я себе не прощаю. Но есть там парочка вещей. Не буду говорить.
ЕФРЕМОВ: Есть какая-то цитата, которая наиболее точно сейчас может выразить ваше состояние? Или, может быть, стихотворение, песня?
ДЕЛЬФИН: Проснулся днем, шел снег. Проснулся раньше, чем ветер. Я чувствовал тишину. Медленные снежинки.
ЕФРЕМОВ: Я не первый раз беру интервью для Interview, и тогда у своей подруги Ани Чиповской, и сейчас вот у вас мне хочется кое-что спросить. Это из вопросника Пруста, который так любит Владимир Владимирович Познер. Оказавшись перед Богом, что вы ему скажете?
ДЕЛЬФИН: Не ожидал.
ЕФРЕМОВ: Копирайта-то у Познера нет. Разве нелья спросить?
ДЕЛЬФИН: Нет, Никит, это я бы Богу сказал так: «Не ожидал».
ЕФРЕМОВ: А дьяволу?
ДЕЛЬФИН: Что-то в том же духе, мол, вот я попал. (Смеется.)
